Кланяюсь всем носящим имя Чехова.
Твой И. Потапенко.
Paris, 10 mai.
Что за фантазии, милый Antonio, думать, что я — свинья? Достаточно признавать, что я человек, чтобы ожидать от меня большего свинства, чем от самой жирной свиньи. Но нет, в моем поведении не было свинства вовсе. Мне тысячу раз хотелось написать тебе, но настроение все время было столь гнусное, что не хотелось портить тебе твой обед, это — единственное основание моего молчания. Сейчас мое настроение нисколько не лучше, но этому надо положить конец. Я беру метлу и гоню его к черту.
Решительно не понимаю, почему я сижу в Париже, а не в Орле, Твери, Москве, Серпухове. «Пустяки двигают нами», и никем так, как мной. Парижа я совсем не вижу, а вижу какие-то свиные рыла, как было с городничим. Что дал тебе Крым? Написал ли пиесу? С моей пиесой глупая история. Она наследственным образом попала в петербургский комитет, на том будто бы основании, что я в Москве persona grata . До сих пор не имею известий. Твое описание мелиховской закуски и прочего тронуло меня до глубины души, и мне до смерти захотелось быть в Мелихове. Но пока что — посидим и в Париже. Здесь Яворская с Коршем, но я ее не видел, так как не могу здесь предложить ей ночлега в случае, если она не поладит с своим антрепренером.
У нас тепло, но только стало это сегодня, а то было холодно. Все цветет и зеленеет, но это до меня не касается.
Мое вечное перо, рекомендованное Сергеенкой, пишет невнятно, и потому я его бросаю и пишу обыкновенным. Если бы мне пообещали двести тысяч за то, чтоб я ответил на вопрос: что со мной будет завтра, то я не приобрел бы двухсот тысяч. Я думаю, другого такого неопределившегося человека, как я, нет в природе.
Здесь Эртель. Третьего дни был у меня. Прибыл без единого французского слова. На две недели и собирается в Лондон. Оказывается, что здесь также Репин, но не могу разыскать его.
Поклонись от меня своим старикам, поклонись Маше и Мише, а также Ивану Павловичу с супругой. Маше напишу. А ты, бога ради, напиши мне несколько строчек, только непременно Poste restante. Скоро я очищу свою душу и буду писать более здравые письма.
Крепко жму твою лапу.
Твой И. Потапенко.
P. S. Как здоровье Григория Александровича Мачтета? Лида поет вокализы.
17 ноября. 1894 г.
Внимай, Антон Павлович, тому, что я поведаю. Первое дело: держи мое местопребывание в весьма глубокой тайне, ибо так нужно. А второе — вот оно: попал я в тут-а-фе отчаянное положение. Все посулившие бессовестно меня обманули, и я здесь дрожу от холода и прочих невзгод. Человеку, сидящему в теплом доме перед новоустроенным камином, это не вполне понятно, но художник должен вообразить. По каким делам я здесь, это трудно объяснить, а лучше не объяснять вовсе. Но выехать не могу, равно как и уплатить по некоторым счетам. И вот тебе задача: ежели имеются у тебя какие-либо ресурсы, на которые ты рассчитывал после 1-го декабря, а получить их можешь теперь, то сослужи службу, сбрось с себя деревенскую лень и съезди в Москву, возьми эти ресурсы, пойди в Лионский кредит и соверши телеграфный перевод на мое имя по следующему адресу: 60, rue des Mathurins, Paris, Potapenko.
Касательно суммы имей в виду, что со страданием могу обойтись 200 рублями, а буде можно больше, то и больше. Помни, что буду в Москве 29 ноября, а 1-го декабря все сполна возвращу тебе с соответствующими комплиментами.
Коли можешь, выручи, а не то буду думать о самоубийстве; впрочем, такого не совершу, а только подумаю.
Во всяком случае — не сердись.
Твой И. Потапенко.
P. S. Пожалуйста не подумай, что это мистификация. Это истина.
25 ноября.
Николаевская, 61.
Милый Антонио,
Да, была мысль, подобная той, о которой ты пишешь. Но все же мне казалось, что истинную нашу духовную связь не должны разрушить никакие впешние обстоятельства. И если я допускал сомнение насчет твоей дружбы ко мне, то я говорил себе: «это пройдет, это временно». Итак — все светло между нами, как и прежде, и я ужасно рад этому.
Если бы ты сообщил, когда приедешь и надолго ли, я присмотрел бы тебе основательнее комнату. Я был на Морской. Там всегда что-нибудь есть свободное, поэтому можешь с вокзала ехать прямо туда. Если будет неподходящее, то потом освободится. Цена — 1 р. 25 — очень маленькая комнатка во двор; 2 р. — приличная, в 2 окна на улицу, с передней; в 3 — роскошные большие две комнаты, с двумя отдельными ходами; я видал те самые, в которых жили Немировичи. Они (комнаты) свободны.
Крепко жму твою руку. Извести, когда приедешь. Адрес на первой странице.
Твой И. Потапенко.
Прекрасный Игнациус! Что и как моя пьеса? Если черновой экземпляр освободился, то пришли мне его заказною бандеролью по адресу: Лопасня, Моск. губ. Пишу тебе сие в понедельник, в 5 часов утра; солнце восходит за моей спиной, поют скворцы. Нового нет ничего, все по-старому. И скука старая. 3–4 дня поплевал кровью, а теперь ничего, хоть бревна таскать или жениться. Смотрю в бинокль на птиц. Пишу роман для «Нивы»,
Ну, будь здоров и благополучен. Поцелуй своего друга Фидлера.
Твой Antonius.
P. S. Где автор «Сократа»? Про него ничего не слышно.
9(21) мая. Карлсбад.
Hôtel Fassman.
Bahnhofstrasse.
Милый Антонио! Как видишь, я очутился в Карлсбаде, имея целью избавление своей печенки от камней и пр. и пр. С твоей «Чайкой» произошла маленькая история. Сверх всякого ожидания, она запуталась в сетях цензуры, впрочем не очень, так что ее можно будет выручить. Вся беда в том, что твой декадент индифферентно относится к любовным делам матери, что, по цензурному уставу, не допускается. Надо вставить сцену из «Гамлета»: «О, мать моя, чудовище разврата и порока! Зачем ты мужу изменила и этому меррзавцу предалась». — «О, сын мой! Ты сердце мне на части разорвал!» — «Отбрось его гнилую половину!» и т. д. Впрочем, мы отделаемся проще. Литвинов находит, что дело можно поправить в 10 минут. Но дело в том, что так торопиться теперь было бесполезно, ибо Театральный комитет закрыл свои действия, по случаю коронации даже раньше обыкновенного. Если хочешь поручить мне зачеркнуть или вставить два-три слова, то я сделаю это в июле, когда приеду в Петербург искать квартиру. Ну, вот и все.